Нопэрапон или По образу и подобию - Страница 84

К трапезе «Опоры Закона» спешили так, как никогда не спешили на молитву, медитацию или прополку сорняков на огородах.

Не так себе все это представлял Мотоеси, с трепетом надежды переступая порог Кокодзи, совсем не так! Уединение и изучение святых сутр, искренние молитвы и медитации, головоломные коаны и беседы с мудрым Наставником; ну и, конечно, работа – не без того!

Впрочем, формально все обстояло весьма похоже, за исключением коанов, о которых здесь и не вспоминали; но… Вот именно, что «но». В последнее время Мотоеси – да, для самого себя он по-прежнему оставался Мотоеси, новое имя не пристало к нему, не приросло, и когда кто-нибудь окликал молодого послушника, он, как правило, отзывался не сразу, запаздывая отождествить себя с неким Ваби, к которому обращаются. Так вот, в последнее время Мотоеси все чаще вспоминал Безумное Облако и его неизменного слепого спутника. Лишь теперь до юноши по-настоящему начал доходить скрытый смысл того разукрашенного деревянного меча, которым размахивал монах на улицах Киото и Сакаи. Действительно, здешние обитатели были подобны этому мечу: внешне красивому и грозному, на поверку же…

Ладно, размышления размышлениями, а трапезу пока никто не отменял.

Ноги сами несли Мотоеси-Ваби к трапезной, как и всех остальных, и молодой послушник в очередной раз задавался вопросом: его ли собственные голод с нетерпением гонят своего раба к заветной миске? Или юноша в очередной раз идет на поводу у проклятого дара, оставленного в наследство погибшей от его руки нопэрапон?!

Вот он, главный и единственный коан, заданный ему самой жизнью! И на этот коан уже никогда не найти ответа. Какое там природу Будды обрести – ему и себя-то самого обрести не дано! Потому что после ночного костра близ хижины Хякумы Ямамбы он уже больше ни в чем не может быть уверен до конца.

Где его собственные желания, стремления, чувства?

Где – чужие, краденые, бесстрастно и бесстыдно отражаемые лучшим в мире зеркалом: маской нопэрапон, которая отныне стала его душой?!

Нет ответа…

Хоть сбеги сейчас, ворвись в келью, достань из сундучка безликую маску, память о прошлом грехе, надежно завернутую в старые лохмотья, вперься взглядом в гладкую поверхность! – скажи, тварь, где я, а где ты?!

Не скажет.

Промолчит.

До поры.

– …Ваби, зайди ко мне после трапезы. Я хочу поговорить с тобой.

Мотоеси, как обычно, не сразу понял, что настоятель (которого юноша, войдя в трапезную, приветствовал почтительным поклоном) обращается именно к нему.

А когда понял – вздрогнул, поспешно поднял глаза.

– Конечно, Наставник!

Не так уж часто настоятель Томонари призывал послушников для личной беседы. В размеренной и уже ставшей привычной жизни обители это являлось целым событием.

В следующий миг Мотоеси ощутил глумливое злорадство. К счастью, сейчас он точно знал: это – не его чувство. Мимо юноши в трапезную проскользнул его ровесник Сокусин, и Мотоеси словно обдало сладострастной тухлятинкой. Разумеется, Сокусин слышал слова настоятеля, слышал и его, Мотоеси, ответ – в свою очередь подумав тайком…

Многие в обители могли бы легко догадаться, о чем при таких обстоятельствах должен был подумать послушник Сокусин. А Мотоеси не догадывался – он знал. Ибо из-за проклятого дара нопэрапон воспринял чувства Сокусина как свои собственные.

Только на этот раз бывший актер был настороже и не позволил чужим настроениям до конца стать своими, войти, пусть ненадолго, в плоть и кровь, проникнуть в самые дальние уголки. Такое удавалось нечасто, но сейчас… слишком уж велико было отторжение!

Брата Сокусина снедала потаенная страсть.

Тяга к мужчинам, особенно к мужчинам молодым и сильным.

Причем страсть даже более извращенная, чем у бонзы Хаги, который тоже страдал этим грехом и регулярно зазывал к себе по вечерам ничего не имевшего против Сокусина. Неоднократно священник пытался вынудить и второго послушника к сожительству, придирался по мелочам, наказывая по любому поводу и без оного, – а потом вдруг становился ласковей «Госпожи кошки» при императорском дворе, предлагал зайти вечерком, побеседовать наедине о Восьмеричном Пути…

Похоже, в конце концов настоятель храма заметил домогательства Хага и одернул бонзу. После чего домогательства действительно прекратились, но жизнь послушника от этого легче не стала.

Увидев, что бонза-любострастник на время оставил в покое бывшего актера, Сокусин стал как бы случайно подсаживаться к юноше за обедом. Заводил пространные беседы – но перейти хотя бы к намекам не успел. На сей раз дар нопэрапон оказался весьма кстати: Мотоеси мгновенно ощутил истинные намерения многословного собеседника. Не сдержавшись, он однажды просто-напросто вышвырнул блудливого Сокусина из кельи, когда тот заявился к «собрату по послуху» якобы для благочестивой беседы о Восьмеричном Пути.

Хоть бы что другое придумал для разнообразия!

Разумеется, за грех насилия послушник Ваби был подвергнут наказанию: трехдневному посту, дополнительным работам на огороде и ночным медитациям. Наказание было незаслуженным, но возразить Мотоеси-Ваби не осмелился. Сокусин же, наоборот, счел кару слишком мягкой – и немедленно заподозрил настоятеля в том, что старый ханжа имеет соответствующие виды на нового послушника (разумеется, те же самые, что и сам Сокусин).

И вот его подозрения подтверждались вчистую!

Своими ушами слышал: «Ваби, дорогой мой, зайди после трапезы!..» Ну пусть «дорогой мой» не прозвучало вслух – ведь имелось же в виду, подразумевалось!